Афанасий Афанасьевич Фет

Шеншин Афанасий Афанасьевич (он же Фет) — известный русский поэт-лирик. Родился 23 ноября 1820 года неподалеку от города Мценска, Орловской губернии, в деревне Новоселках, сыном богатого помещика, ротмистра в отставке, Афанасия Неофитовича Шеншина. Последний женился за границей на лютеранке, но без православного обряда, вследствие чего брак, законный в Германии, был признан незаконным в России; когда же в России был совершен обряд православного венчания, будущий поэт уже проживал под материнской фамилией «Фет» (Foeth), считаясь внебрачным ребенком; только под старость Фет стал хлопотать об узаконении и получил фамилию отца. До 14 лет Ш. жил и учился дома, а затем в городе Верро (Лифляндский губернии), в пансионе Кроммера. В 1837 г. его перевезли в Москву и поместили у М. П. Погодина; вскоре за тем Ш. поступил в Московский университет, на историко-филологический факультет. Почти все студенческое время Ш. прожил в семье своего товарища по университету, будущего литературного критика Аполлона Григорьева, имевшего влияние на развитие поэтического дара Ш. Уже в 1840 г. появился в Москве первый сборник стихов Ш.: «Лирический пантеон А. Ф.». Сборник успеха в публике не имел, но обратил на себя внимание журналистики, и с 1842 г. в Погодинском «Москвитянине» нередко помещались стихотворения Фета (сохранившего эту фамилию, в качестве литературного псевдонима, до конца жизни) и А. Д. Галахов внес некоторые из них в первое же издание своей «Хрестоматии», 1843 г. Наибольшее литературное влияние на Ш., как лирика, оказывал в то время Гейне. Желание дослужиться до дворянства побудило Фета поступить на военную службу. В 1845 г. он был принял в кирасирский полк; в 1853 г. перешел в уланский гвардейский полк; в крымскую кампанию находился в составе войск, охранявших Эстляндское побережье; в 1858 г. вышел в отставку, подобно своему отцу, штаб-ротмистром. Дворянских прав Ш., однако, достигнуть тогда не удалось: необходимый для того ценз повышался по мере того, как Фет повышался по службе. Тем временем росла его поэтическая слава; успех вышедшей в 1850 г. в Москве книги «Стихотворения А. Фета» открыл ему в Петербурге доступ в кружок «Современника», где он познакомился c Тургеневым и В. П. Боткиным; с последним он подружился, а первый уже в 1856 г. писал Фету: «Что вы мне пишете о Гейне? — вы выше Гейне!» Позднее Ш. познакомился у Тургенева с Л. Н. Толстым, вернувшимся из Севастополя. Кружок «Современника» общими силами выбрал, проредактировал и красиво напечатал новое собрание «Стихотворений А. А. Фета» (Санкт-Петербург, 1856); в 1863 г. оно было переиздано Солдатенковым в двух томах, причем во 2-й вошли переводы Горация и др. Литературные успехи побудили Ш. оставить военную службу; к тому же он в 1857 г. женился в Париже на Марье Петровне Боткиной и, чувствуя в себе практическую жилку, решил посвятить себя, как Гораций, сельскому хозяйству. В 1860 г. он купил хутор Степановку с 200 десятин земли, в Мценском уезде, и энергично принялся хозяйничать, живя там безвыездно и лишь зимой наезжая ненадолго в Москву. В течение десяти с лишком лет (1867 — 1877) Ш. был мировым судьей и писал в это время в «Русском Вестнике» журнальные статьи о сельских порядках («Из деревни»), где выказал себя столь убежденным и цепким русским «аграрием», что вскоре получил от народнической печати кличку «крепостника». Хозяином Ш. оказался превосходным, в 1877 г. бросил Степановку и купил за 105 000 рублей имение Воробьевку в Щигровском уезде, Курской губернии, близ Коренной Пустыни; под конец жизни состояние Ш. дошло до величины, которую можно назвать богатством. В 1873 г. за Фетом была утверждена фамилия Ш. со всеми связанными с нею правами. В 1881 г. Ш. купил в Москве дом и стал приезжать в Воробьевку на весну и лето уже дачником, сдав хозяйство управляющему. В это время довольства и почета Ш. с новой энергией принялся за поэзию оригинальную и переводную, и за мемуары. Он издал в Москве: четыре сборника лирических стихотворений «Вечерние огни» (1883, 1885, 1888, 1891) и переводы Горация (1883), Ювенала (1885), Катулла (1886), Тибулла (1886), Овидия (1887), Виргилия (1888), Проперция (1889), Персия (1889) и Марциала (1891); перевод обеих частей «Фауста» Гете (1882 и 1888); написал мемуары «Ранние годы моей жизни, до 1848 г.» (издание уже посмертное, 1893) и «Мои воспоминания, 1848 — 1889 г.» (в двух томах, 1890); перевод сочинений А. Шопенгауэра: 1) о четвертом корне закона достаточного основания и 2) о воле в природе (1886) и «Мир, как воля и представление» (2-е издание — 1888 г.). 28 и 29 января 1889 г. торжественно отпразднован в Москве юбилей 50-летней литературной деятельности Фета; вскоре после того ему было Высочайше пожаловано звание камергера. Скончался Ш. 21 ноября 1892 г. в Москве, не дожив двух дней до 72 лет; похоронен в родовом имении Шеншиных селе Клейменове, в Мценском уезде, в 25 верстах от Орла. Посмертные издания его оригинальных стихотворений: в двух томах — 1894 г. («Лирические стихотворения А. Фета», Санкт-Петербург, с биографией, написанной К. Р. и под редакцией К. Р. и Н.Н. Страхова) и в трех томах — 1901 г. («Полное собрание стихотворений», Санкт-Петербург, под редакцией Б.В. Никольского). Как личность, Ш. представляет собой своеобразный продукт русской помещичьей и дворянской дореформенной среды; в 1862 г., Тургенев называет Ш., в письме к нему, «закоренелым и остервенелым крепостником и поручиком старинного закала». К своему узаконению он относился с болезненным самолюбием, вызывавшим насмешку того же Тургенева, в письме к Ш. 1874 г. «как Фет, вы имели имя; как Шеншин, вы имеете только фамилию». Другие отличительные черты его характера — крайний индивидуализм и ревнивое отстаивание своей самостоятельности от посторонних влияний; так, например, путешествуя по Италии, он завешивал окна, чтобы не смотреть на тот вид, любоваться которым приглашала его сестра, а в России он убежал однажды от жены, из концерта Бозио, вообразив, что его «обязывают» восхищаться музыкой! В пределах семьи и дружеского кружка Ш. отличался мягкостью и добротой, о которых неоднократно, с большой и искренней похвалой, отзываются в письмах к И. Тургенев, Л. Толстой, В. Боткин и др. Индивидуализмом объясняется и практичность Ш., и его ярая борьба с потравами и покосами, о которой он наивно докладывал публике в своих журнальных статьях «Из деревни», в ущерб собственной своей репутации. Этим же обуславливается равнодушие, какое обнаруживает Ш. в своих «воспоминаниях» к великим политическим «вопросам», волновавшим его современников. О событии 19 февраля 1861 г. Ш. говорит, что оно не возбудило в нем ничего, «кроме детского любопытства». Впервые услыхав чтение «Обломова», Ш. заснул от скуки; он скучал за «Отцами и детьми» Тургенева, а роман «Что делать» привел его в ужас, и он написал полемическую статью в «Русский Вестник» Каткова, но столь резкую, что даже Катков не решился ее напечатать. По поводу знакомства Тургенева с опальным Шевченком, Ш. отметил в своих «воспоминаниях»: недаром «приходилось слышать, что Тургенев n’etait pas un enfant de bonne maison»! Шеншин не возвышался даже до понимания литературно-сословных интересов; суждения Ш. об обществе «Литературный фонд», по отзыву Тургенева (в 1872 г.), «говоря без прикрас, возмутительны»; «было бы великим счастьем, если бы действительно вы были самым бедным русским литератором»! — прибавляет Тургенев. В 1870-х годах в переписке Тургенева и Ш. встречается все больше и больше резкостей («вы нанюхались Катковского прелого духа!», писал в 1872 г. Тургенев) и разница в политических убеждениях, наконец, повела к разрыву, о котором больше всего скорбел сам Фет. В 1878 г. Тургенев возобновил переписку с Ш. и с грустной иронией пояснил ему: «старость, приближая нас к окончательному упрощению, упрощает все жизненные отношения; охотно пожимаю протянутую вами руку»… Говоря в своих «воспоминаниях» о своей деятельности, как мирового судьи, поэт выражает полное презрение к законам вообще и к законам о подсудности в частности. Как поэт, Фет значительно возвышается над Ш. — человеком. Кажется, будто самые недостатки человека превращаются в достоинства поэта: индивидуализм способствует самоуглублению и самонаблюдению, без которых немыслим именно лирик, а практицизм, неразлучный с материализмом, предполагает наличность той чувственной любви к бытию, без которой невозможна яркая образность, столь ценная в оригинальной лирике Ш. и в переводной его поэтике (в переводах Горация и других античных классиков). Главная литературная заслуга Ш. — в оригинальной его лирике. Ш. никогда не забывает правила Вольтера «le secret d’ennyer c’est celui de tout dire» и той «надписи» (tabula votiva) Шиллера «Художник», которая (в переводе Минского) гласит: «Мастера прочих искусств по тому, что он высказал, судят; мастер лишь слога блестит знаньем, о чем умолчать». Ш. рассчитывает всегда на вдумчивого читателя и помнит мудрое правило Аристотеля, что в наслаждении красотой есть элемент наслаждения мышлением. Лучшим его стихотворениям всегда присущ лаконизм. Пример — следующее восьмистишие из «Вечерних огней»: «Не смейся, не дивися мне в недоуменье детски-грубом, что перед этим дряхлым дубом я вновь стою по старине. Немного листьев на челе больного старца уцелели; но вновь с весной прилетели и жмутся горлинки в дупле». Тут поэт не договаривает того, что сам он подобен дряхлому дубу, жизнерадостные мечты в его сердце — горлинкам в дупле; читатель должен сам догадаться об этом — и читатель догадывается легко и с удовольствием, так как стилистический лаконизм Фета тесно связан с поэтическим символизмом, т. е. с красноречивым языком образов и картинных параллелей. Второе достоинство Фета как лирика, тесно связанное с его символизмом, это — его аллегоризм, т. е. умение, точно обозначив в заглавии предмет песнопения, подбирать к нему удачные поэтические сравнения, оживляющие интерес к прозаическому явлению; примеры — стихотворения «На железной дороге» (сравнение железнодорожного поезда с «огненным змеем») и «Пароход» (сравнение парохода с «злым дельфином»). Третья добродетель великого лирика — умение небрежно набрасывать слова, картины и образы, не связывая их стилистически, в полной уверенности, что внутренняя связь даст в результате то, что называется настроением; общеизвестные примеры: «шепот… робкое дыханье… трели соловья»… и т. д. и «чудная картина, как ты мне родна: белая равнина… полная луна»… и т. д. Такие стихотворения особенно удобны для музыки, а именно для романса. Неудивительно, что, с одной стороны, Фет целый разряд своих стихотворений обозначил словом «мелодии», а с другой стороны, многие стихотворения Фета иллюстрированы музыкой композиторами русскими («Тихая звездная ночь», «На заре ты ее не буди», «Не отходи от меня», «Я тебе ничего не скажу», музыка Чайковского, и т. д.) и иностранными (та же «Тихая звездная ночь», «Шепот, робкое дыханье» и «Я долго стоял неподвижно», музыка госпожи Виардо). Четвертое положительное качество лирики Фета — его версификация, ритмически разнообразная, благодаря разнообразию в числе стоп одного и того же размера (пример: «Тихо вечер догорает» — 4-стопный ямб, «Горы золотые» — 3-стопный и т. д., в том же порядке) и с удачными попытками новаторства в комбинации двухсложных размеров с трехсложными, например, ямба с амфибрахием, что давно уже практикуется в немецком стихосложении, теоретически допускалось у нас на Руси уже Ломоносовым, но в русском стихосложении до Фета встречалась очень редко (пример из «Вечерних огней», 1891 г.: «Давно в любви отрады мало» — 4-стопный ямб — «без отзыва вздохи, без радости слезы» — 4-стопный амфибрахий и т. д. в том же порядке). Все названные достоинства присущи всей вообще области Фетовской оригинальной лирике, независимо от ее содержания. Иногда, однако, Фет теряет чувство меры и, обходя Сциллу чрезмерной ясности и прозаичности, попадает в Харибду чрезмерной темноты и поэтической напыщенности, игнорируя завет Тургенева относительно того, что «недоумение — враг эстетического наслаждения», и забывая, что в словах Шиллера о мудром умалчивании надо подчеркивать слово «мудрое» и что Аристотелевское «наслаждение мышлением» исключает головоломную работу над стихами-шарадами и стихами-ребусами. Например, когда в «Вечерних огнях» Фет, воспевая красавицу, пишет: «Налету весенних порывов подвластный, дохнул я струей и чистой и страстной у пленного ангела с веющих крыл», то невольно вспоминаются слова Тургенева в письме в Фету 1858 г.: «Эдип, разрешивший загадку Сфинкса, завыл бы от ужаса и побежал бы прочь от этих двух хаотически-мутно-непостижимых стихов». Об этих неясностях Фетовского стиля следует упомянуть уже потому, что им подражают русские декаденты. По содержанию своему, оригинальная поэтика Ш. может быть подразделена на лирику настроений: 1) любовных, 2) природных, 3) философских и 4) социальных. Как певец женщины и любви к ней, Фет может быть назван славянским Гейне; это Гейне незлобивый, без социальной иронии и без мировой скорби, но столь же тонкий и нервный, и даже еще более нежный. Если Фет часто говорит в своих стихах о «благоуханном круге», окружающим женщину, то и его любовная лирика — тесная область благоуханий, идеалистической красоты. Трудно вообразить себе более рыцарственно-нежное поклонение перед женщиной, чем в стихах у Фета. Когда он говорит усталой красавице (в стихотворении: «На двойном стекле узоры»): «Ты хитрила, ты скрывала, ты была умна: ты давно не отдыхала, ты утомлена. Полон нежного волненья, сладостной мечты, буду ждать успокоенья чистой красоты»; когда он, видя влюбленную чету, чувства которой не поддаются выражению, с живейшим волнением восклицает (в стихотворении «Она — ему образ мгновенный», 1892): «Да кто это знает, да кто это выскажет им?»; когда трубадур поет с бодрым весельем утреннюю серенаду: «Я пришел к тебе с приветом» и с тихой нежностью вечернюю серенаду «Тихо вечер догорает»; когда он с истеричностью страстно влюбленного заявляет своей возлюбленной (в стихотворении «О, не зови!»), что ей не надо звать его словами: «И не зови — но песню наудачу любви запой; на первый звук я, как дитя, заплачу, и — за тобой!»; когда он зажигает перед женщиной свои «вечерние огни» «коленопреклонный и красотой умиленный» (стихотворение 1883 г. «Полонянскому»); когда он же (в стихотворении «Если радует утро тебя») просит деву: «подари эту розу поэту» и обещает ей в обмен вечно-душистые стихи, «стихе умиленном найдешь эту вечно-душистую розу», — возможно ли тогда не восхищаться этой любовной лирикой, и не готова ли повторить, читая Фета, благодарная русская женщина восклицание Евы в «Нюрнбергских мейстерзингерах» Рихарда Вагнера, увенчивающей лаврами своего трубадура, Вальтера: «Никто, кроме тебя, не может домогаться любви с таким обаянием!» («Keiner, wie du, so suss zu werben mag!»). Удачных любовно-лирических стихотворений у Ш. очень много; их можно считать чуть ли не десятками. Большой знаток и ценитель природы вообще и русской в особенности, Фет создал целый ряд шедевров и в сфере лирики природных настроений; эту лирику следует искать у него под рубриками «Весна. Лето. Осень. Снега. Море». Кому не известны по хрестоматиям стихотворения «Печальная берега у моего окна», «Теплый ветер тихо веет, жизнью свежей дышит степь», «На Днепре в половодье» («Светало. Ветер гнул упругое стекло»)? А сколько еще у Фета стихотворений менее известных, но подобных же и не худших! Природу он любит во всей ее совокупности, не только пейзаж, но и царство растительное, и животное во всех деталях; поэтому у него так хороши стихотворения «Первый ландыш», «Кукушка» (1886) и «Рыбка» («Тепло на солнышке», известна по хрестоматиям). Разнообразие природных настроений у Фета поразительно; ему одинаково удаются и осенние картинки (например «Хандра», с заключительными ее стихами: «Над дымящимся стаканом остывающего чаю, слава Богу! понемногу, будто вечер, засыпаю».) и весенняя (например, «Весна на дворе», с оптимистическим заключением: «В эфире песнь дрожит и тает, на глыбе зеленеет рожь — и голос нежный напевает: еще весну переживешь!»). В области этого рода лирики Фет стоит наравне с Тютчевым, этим русским пантеистом или, точнее, панпсихистом, одухотворяющим природу. Заметно ниже Тютчева Фет в своих лирических стихотворениях, посвященных философским созерцаниям; но искренно религиозный поэт, писавший свои «воспоминания» с целью проследить в своей жизни «перст Божий», в «Вечерних огнях» дал несколько прекрасных образцов отвлеченной философски-религиозной лирики. Таковы стихотворения «На корабле» (1857), «Кому венец: богине ль красоты» (1865), «Не тем Господь могуч, непостижим» (1879), «Когда Божественный бежал людских речей» (1883), «Я потрясен, когда кругом» (1885) и т. д. Характерно для поэтики Фета следующее различие между ним и Лермонтовым: в стихотворении «На воздушном океане» (в «Демоне») Лермонтов воспевает байроническое бесстрастие небесных светил, в стихотворении «Молятся звезды» (в «Вечерних огнях») Фет воспевает кроткое и христиански-религиозное сострадание звезд к людям («Слезы в алмазном трепещут их взоре, — все же безмолвно горят их молитвы»); у Лермонтова есть мировая скорбь, у Фета — лишь мировая любовь. Эта мировая любовь Фета, однако, не глубока, ибо она не в силах объять человечество и современно Ш. русское общество, волновавшееся в 1860-е годы широкими, до известной степени общечеловеческими вопросами. Социальная лирика Фета очень слаба. Вместе с Майковым и Полонским он решил вовсе игнорировать гражданскую поэзию, провозглашая ее парией среди других родов лирики. Поминалось всуе имя Пушкина; проповедовалась теория «искусства для искусства», совершенно произвольная, отождествлявшая с «искусством для искусства» искусство без социальной тенденции, без социального содержания и значения. Фет разделил это печальное заблуждение: «Вечерние огни» оказались снабженными совершенно непоэтическими предисловиями на темы об «искусстве для искусства», а в «Стихотворениях на случай» зазвучали резкие отголоски Катковских передовиц. В стихотворении «К памятнику Пушкина» (1880) Ш., например, так характеризует современное ему русское общество: «Торжище… где — гам и теснота, где здравый русский смысл примолк, как сирота, всех громогласней — там, убийца и безбожник, кому печной горшок — всех помыслов предел!». В стихотворении «Перепел» (1885) Ш. хвалит «умную» литературную «синичку», которая «тихо и умно сжилась с «железной клеткой», тогда как «перепел» от «железных игол» себе «только лысину напрыгал»! Особое, не очень значительное место в литературной деятельности Ш. занимают его многочисленные переводы. Они отличаются дословностью, но слог их значительно напряженнее, искусственнее и не правильнее, чем в оригинальной лирике Фета. Ш. упустил из виду основной прием лучшего из русских стихотворных переводчиков, Жуковского: переводить мысль, а не выражение подлинника, заменяя эти выражения равносильными, но составленными в духе русского языка; Жуковский этим приемом достигал легкости и грации своего переводного стиха, почти не нуждавшегося в комментариях, которыми Фет слишком уж обильно уснащает свои переводы античных классиков. Тем не менее это все-таки лучшие стихотворные переводы из всех других, имеющихся на русском литературном рынке и посвященных истолкованию тех же авторов. Особенно известны Фетовские переводы Горация, которого Ш. переводил видимо con amore, смакуя эпикурейскую поэзию античного лирика-помещика и мысленно проводя параллели между идиллическим благодушечаньем Горация и собственным деревенским житьем-бытьем. Обладая отличным знанием немецкого языка, Ш. очень успешно перевел Шопенгауэра и «Фауста» Гете. В итоге, лучшая часть оригинальной лирики Фета обеспечивает за ним весьма видное место не только в русской, но и в западноевропейской поэзии XIX века. Лучшие статьи о Фете: В. П. Боткина (1857), Владимира Соловьева («Русское Обозрение», 1890, Љ 12) и Р. Дистерло (в том же журнале).